Достоевский и кризис гуманизма

Присутствие Достоевского в жизни и литературно-общественной борьбе по общему историческому закону отбрасывает обратный свет на самые творения Достоевского, позволяет нам сегодня увидеть в них новые важные грани, осмыслить многое в них шире и глубже, чем это было доступно прошлым поколениям.

Основная причина, которая порождает неизменный, и даже растущий интерес к Достоевскому людей за прошедшие неполные полтора века, – та огромная внутренняя напряженность, которая свойственна всей общественной, духовной и нравственной жизни нашего времени, напряженность, которая отличает его жизнь от жизни других эпох. Этой внутренней напряженности материальной и духовной жизни XX века – века великих революционных преобразований в истории человечества и вместе с тем века двух мировых войн, век развернувшейся на наших глазах научно-технической революции, сломавшей привычные в прошлом нормы и представления, – созвучна духовная напряженность творчества Достоевского, напряженность бытия, мироощущения, мысли, страстей его главных героев.

Учителя молодого Достоевского – утопические социалисты 1830–1840-х годов – делили, опираясь на схему, предложенную Сен-Симоном, все эпохи истории человечества на более или менее мирные, «органические», и кризисные, переломные, «критические». Достоевского можно смело назвать художником «критической» эпохи. Он сам хорошо сознавал это и именно в этом смысле был склонен противопоставлять основное направление своих художественных исканий творчеству своих наиболее выдающихся предшественников и современников. «Мы переживаем самую смутную, самую неудобную, самую переходную и самую роковую минуту, может быть, из всей истории русского народа», – заявлял Достоевский в 1873 году. И столь же настойчиво он с 1849 по 1881 год подчеркивал острокризисный характер момента, переживавшегося в это время Западной Европой. Во многом совпадают с «диагнозом», данным тому времени Достоевским, слова Карла Маркса в 1856 году, также весьма объективно анализировавшего его основные черты, о «признаках упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи» [1] . Достоевский никогда не изображал жизнь в ее эпически неторопливом, спокойном, размеренном течении. Ему было свойственно особое, обостренное внимание к кризисным состояниям в развитии общества и отдельного человека. Жизнь в изображении Достоевского чревата на каждом шагу возможностями острых и неожиданных изломов и потрясений, под внешней корой обыденности в ней таятся скрытые подземные силы, которые в любую минуту готовы вырваться – и вырываются наружу. Эти подземные силы грозят и человеку и обществу разрушением – но они же могут быть обузданы, стать основой для нового созидания.

Достоевский жил в переходную эпоху, трагический смысл которой не угадывался большинством людей того времени. Нужен был талант, равный Шекспиру, чтобы ощутить и адекватно выразить на языке искусства характерные черты настоящего момента.

Особые свойства таланта Достоевского, его, отмеченные еще Белинским, чуткость ко всем сторонам жизни, а, в особенности, к ее духовному обороту, и отзывчивость к человеческому страданию сделали русского писателя Шекспиром своего времени. В созданном им жанре романа-трагедии Достоевский с потрясающей силой воплотил для будущего многие трагические черты русской и западноевропейской жизни своей эпохи и последующих десятилетий, когда общественной мыслью овладело некое недоумение по вопросу об истинном существе человека и когда старые, прежде господствовавшие представления об этом предмете пошатнулись в самых своих основах, то есть просвещенное европейское общество переживало так называемый кризис гуманизма. Глава I. Многообразие гуманистических воззрений Согласно общепринятой исторической терминологии, специфическое понятие гуманизма звучит так: «Гуманизм – признание ценности человека как личности, его права на свободное развитие и проявление своих способностей, утверждение блага человека как критерия, оценки общественных отношений». Однако чаще под гуманизмом в более широком смысле слова подразумевается общая форма веры в человека, которая есть порождение и характерная черта новой истории, начиная с ренессанса. Ее существенным моментом является вера человека как такового – в человека, как бы предоставленного самому себе и взятого в отрыве от всего остального и в противопоставлении ему. Это движение приводит в XVII и в особенности в XVIII веке к профанации человечности – к провозглашению достоинств и неотъемлемых «естественных» прав человека как существа, самовластно и самочинно строящего свою жизнь и призванного быть верховным, самодержавным властителем над природой, над всей сферой земного бытия. Идея верховенства «народной воли» и идея «прав человека», в какие бы исторические коллизии между собой они не вступали, суть одинаково выражения этой веры в человека, как самодержавного властелина над собой и над вселенской жизнью. Для обоснования этого представления развивается оптимистическое учение о прирожденной доброте человека.

Человек сам по себе, по «своей природе», всегда добр, и вместе с тем, по своей разумности, легко может найти разумный путь к осуществлению абсолютного добра в своей жизни, если только предоставить ему свободу; в этом воззрении заключается самое существо так называемого «просветительства». Таков первый и наиболее влиятельный тип оптимистического гуманизма, который в идеях либерализма, демократий и в вере в «прогресс» господствует над всем XIX веком в различных своих популярных проявлениях.

Приблизительно с начала XIX века, в романтизме и идеализме, возникает иная, новая форма гуманизма, которую можно назвать гуманизмом романтическим. С одной стороны, просветительство оттолкнуло своим узким рационализмом более глубокие эстетически и религиозно живые натуры; и, с другой стороны, практический плод просветительной философии – французская революция, внезапно обнаружившая человеческое существо в его слепом, злом, демоническом начале, отвергавшемся просветительством – был как бы экспериментальным обличением неправды и поверхности просветительного гуманизма. В романтизме и идеализме складывается новое понятие о человеке, по которому сущность человека лежит не в его «разуме», а в том, что он есть средоточие и вершина космических сил, и доброта человека не является здесь уже его прирожденным свойством, а есть результат духовного самовоспитания человека. Так складывается идеал «прекрасной души» и «благородной человечности». Основой понимания существа человека снова является оптимизм в своей новой форме. Одним из плодов сочетания гуманизма просветительного и гуманизма романтического является в 30–40-х годах так называемый «утопический» – по существу гуманитарный – социализм, так сильно влиявший на русскую мысль вообще, и в частности, как было сказано выше, на Достоевского в его молодости.

Одновременно в возникающем натурализме и материализме созревает еще новая, третья и уже весьма проблематичная форма гуманизма – гуманизм натуралистический. В нем гуманистически возвышается и санкционируется человек, уже не как «разумное» и не как духовное существо, а как существо плотское, природное.

Теоретическое обоснование это воззрение находит в дарвинизме.

Вульгаризируя учение Дарвина о происхождении видов, социал-дарвинисты стремились механически распространить идею борьбы за существование на область общественной жизни, используя его для построения реакционного социологического и этического учения.

Возникает проблематический культ земного, животного плотского существа человека, то парадоксальное сочетание идей, по которому высокое назначение и идеальная природа человека вытекает из его существа, как потомка обезьяны. Глава II . Кризис гуманистической веры Но вместе с этими разнообразными формами гуманизма XIX век насыщен и духовными явлениями совсем иного порядка, он открывается чувством «мировой скорби». В жизнеощущении Байрона, а у нас в России у Лермонтова, Баратынского, Тютчева, в пессимистической философии Шопенгауэра, в трагической музыке Бетховена, в жуткой фантастике Гофмана звучит новое сознание трагической неосуществимости надежд человека в мире, безнадежного противоречия между потребностями и упованиями человеческого сердца и социальными условиями его существования. Эти настроения предвещают наступление подлинного кризиса гуманизма.

Первое свое выражение этот кризис нашел у двух русских умов – у Гоголя и у Герцена.

Гоголь своим художественным взором увидел у человека «звериную морду», а своей религиозной мыслью ясно осознал одно: что человечество, охваченное какими-то демоническими силами, несется к ужасной катастрофе. В Герцене мы видим человека, потерявшего все иллюзии и пришедшего к тому, что вера в земную гармонию столь же нелепа, как вера в царствие небесное, человек и его история есть только клочок слепой, бессмысленной и бесчеловечной жизни природы, и все упования человека бессмысленны.

Настоящий кризис гуманистической веры обнаруживается на Западе в двух явлениях: в революционном социализме, как он был теоретически обоснован в марксизме, и у Ницше. После этого уже невозможен был возврат к старому гуманистическому самоутверждению и самодовольству, к тому «царству середины», которым был гуманизм. В марксизме натуралистический гуманизм 40-х годов превращается, если можно так выразиться, в гуманизм сатанинский, здесь он истребляет сам себя.

Источник общественного прогресса — диалектика производительных сил и производственных отношений. При назревании противоречия между производительными силами и производственными отношениями и обострении его выражения — классовой борьбы — наступает социальная революция, которая является средством перехода от одной ступени развития общества (формации) к другой. У Маркса речь идет не просто об оправдании земной, плотской природы человека; сущность экономического материализма и учения о классовой борьбе заключается в том, что именно силы зла – корысть, злоба, зависть – суть единственно действительные двигатели человеческого прогресса. Все возвышенное, духовное, благородное в человеке принципиально отвергается.

Согласно социальной философии марксизма, «не сознание людей определяет их бытие, а, напротив, их общественное бытие определяет их сознание». Основой общественной жизни является способ производства, представляющий собой единство производительных сил и производственных отношений. Он обусловливает сферы политики, права, морали, философии, религии и искусства, которые, в свою очередь, оказывают активное обратное воздействие на общественное бытие. Здесь образ человека окончательно меркнет, и это не случайно, что вера в человеческую личность сменяется верой в безликое чудище «коллектива», «пролетариата». Практически на Западе марксизм в своем развитии снова сочетался с либерально-демократическим гуманитаризмом, и потому его существо до конца раскрылось только в русском большевизме. У Ницше кризис гуманизма находит свое самое глубокое религиозно-философское выражение. Вера в человека, выросшая некогда из христианского сознания особой связи человек с Богом, здесь отвергается в самой своей основе.

Мораль и религия, эти высшие признаки человечности в человеке, есть для Ницше лишь свидетельства низменной, жалкой, рабской природы человека. «Человек есть нечто, что должно быть преодолено», – в этих словах Ницше подведен итог крушению гуманизма.

Мыслитель провозглашает принципы, зачастую диаметрально противоположные христианству.

Основу ницшеанского «евангелия будущего» составляют: идея сверхчеловека как назначение и смысл человеческой жизни и истории, признание в качестве фундаментального принципа жизни воли к власти и метафизика вечного возвращения того же самого. Ницше был объят соблазном самообожествления, идеей неведомого сверхчеловека, в котором человек погибает. На могиле двух великих идей – Бога и человека восстает образ чудовища, убивающего и Бога и человека, образ грядущего антихриста.

Достоевский не знал ни марксизма, ни Ницше, но предвосхитил в гениальной диалектике своих произведений оба этих течения.

Достоевский вообще замечательным образом не подвергся влиянию течений, выражавших в XIX веке кризис гуманизма; напротив, начало его духовно развития отмечено влиянием Шиллера, Жорж Санд, В. Гюго, Диккенса. И все же никто, быть может не продумал и не пережил с такой глубиной кризис гуманизма, как Достоевский. Но его особое, исключительное значение состоит в том, что он сумел совершенно новым путем преодолеть его. В каждой «клеточке» общества, привлекавшей его внимание, в любом, на первый взгляд мелком, «обыденном» факте газетной хроники Достоевский открывал как романист отражение общей исторической трагедии бытия современного ему человечества. Глава III . Человек в творчестве Ф. М. Достоевского Что же нового открыл Достоевский в человеке? Для понимания этого вопроса нужно вначале обратить внимание на форму его художественного сознания, определившую направленность искусства писателя. Сам Достоевский иногда любил себя называть реалистом и считал реализм свой – реализмом действительной жизни. Между тем, он никогда не был реалистом в том смысле слова, в котором традиционная критика утверждала существование реалистической школы Гоголя.

Вообще реальная действительность не может быть реально выражена в искусстве, она может явиться лишь в символах.

Творчество Достоевского все – о глубочайшей духовной действительности, о метафизической реальности.

Сквозь внешнюю фабулу, напоминающую неправдоподобные уголовные романы, просвечивает не реальность эмпирического, внешнего быта, жизненного уклада, а реальность духовной глубины человека, судьбы человеческого духа, те таинственные отношения и узы, которые уходят в глубину подсознательной жизни.

Реально у него отношение человека и Бога, реальны идеи, которыми живет человек. Надо особо отметить то, к каким слоям общества принадлежат персонажи романов Достоевского, ибо это во многом определяет тот острый интеллектуализм романов Достоевского, их насыщенность неуспокоенной, пытливой философской мыслью, столь близкие людям нашего времени.

Любимым героем Гоголя, Островского, Диккенса, Флобера и многих других писателей-реалистов XIX века был, пользуясь словами Белинского, человек «толпы», то есть средний, рядовой представитель существующего общества.

Изображая губительное воздействие строя жизни на душу такого – среднего – человека или рисуя конфликт между ним и обществом, названные писатели умели поднять критическое исследование жизни и психологии среднего человека своего времени на недостижимую до них художественную высоту. В свою очередь, в своих ранних произведениях, а в особенности в «Бедных людях» и в «Двойнике» молодой Достоевский, продолжая линию, намеченную Гоголем в его петербуржских повестях, также делает центральной фигурой своих произведений «среднего человека» – мелкого чиновника, чутко реагирующего на противоречия своей жизни и жизни окружающих, но не способного умственно и нравственно возвыситься на нею, сделать их предметом глубокого и пристального интеллектуального анализа. Но уже в 1847–1849 годах в творчестве молодого Достоевского происходит перелом, в следующих произведениях возникает фигура выделенного из толпы петербургского «мечтателя» – молодого человека, погруженного в себя, живущего напряженной и интенсивной интеллектуальной жизнью, к которой автор стремится духовно приобщить читателя. У Достоевского нет ничего, кроме человека, нет мира вещей, нет природы, нет в самом человеке того, что связывает его с природным миром, с бытом, с объективным строем жизни. У Достоевского был только один всепоглощающий интерес, только одна тема, которой он отдавал все свои творческие силы. Тема эта – человек и его судьба. Не может не поражать исключительный антропологизм и антропоцентризм Достоевского. Все и вся устремлено к одному центральному человеку или этот человек устремлен ко всем и всему.

Человек этот загадка, и все разгадывают его загадочную тайну. В каждом произведении поставлена жизненная загадка человеческой судьбы, и все вращается вокруг этой оси, и все вовлечены в этот вихрь человеческих отношений. Но, к примеру, в «Преступлении и наказании» концепция иная – там судьба героя раскрывается не в человеческой множественности, не в раскаленной атмосфере межличностных отношений.

Раскольников разгадывает границы человеческой природы наедине с собой, он экспериментирует с собственной природой.

Художественная наука Достоевского исследует человеческую природу в ее бездонности и безграничности, вскрывает последние, подпочвенные ее слои.

Достоевский подвергает человека духовному эксперименту, ставит его в исключительные условия, срывает все внешние напластования, отрывая человека от всех бытовых устоев.

Достоевский берет человека отпущенным на свободу, вышедшим из-под закона, выпавшим из всеобщего порядка, и исследует его судьбу на свободе, преходящей в своеволие, открывает неотвратимые результаты путей свободы.

Достоевский особенно заинтересовался судьбой человека в тот момент, когда он восстал против объективного миропорядка, оторвался от органических корней и объявил своеволие. Этот отщепенец ввергается Достоевским в чистилище и ад города и там проходит он путь страдания, искупает вину свою. Путь человека на свободе начинается с крайнего индивидуализма, с уединения, с бунта против общественной налаженности.

Развивается непомерное самолюбие, открывается подполье. Он отвергает всякую рациональную организацию всеобщей уравновешенности и навязанного благополучия. Не всегда человеком руководят разум и выгода, а скорее свое собственное желание, «вольное и свободное хотенье, …дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хотя бы до сумасшествия », как говорит герой «Записок из подполья». Человеческая природа никогда не может быть рационализирована, всегда остается иррациональный остаток, и в нем – источник жизни, – вот одно из открытий, которые Достоевский делает о человеке на протяжении всего своего творческого пути. Вот простой пример, отчетливо показывающий характерную для Достоевского внутреннюю работу той грандиозной художественной лаборатории, которой, по сути, являются его романы. В «Преступлении и наказании» Раскольников испытывает глубокое возмущение миром, символами которого ему представляются сладострастный помещик Свидригайлов, преследующий его сестру, и никому не нужная, отталкивающая физически и духовно ростовщица Алена Ивановна. Герой Достоевского хочет, в отличие от других, близких ему литературных героев, не столько изменить свое собственное положение, и даже положение своей матери, сестры и других бедняков: Раскольников жаждет переменить весь существующий мировой порядок. Этот русский студент, исключенный из университета по бедности, хотел бы открыть для человечества новую, еще неведомую эру.

Именно в этом смысл утверждаемого Раскольниковым нового, как ему представляется, морального кодекса, признающего право отдельных «необыкновенных людей», «властелинов судьбы» свободно, по своему произволу способных делать историю, не останавливаясь перед кровью и злом.

Достоевский сознавал, что повседневная будничная жизнь общества его эпохи рождает не только материальную нищету и бесправие. Она вызывает к жизни также, в качестве их необходимого духовного дополнения, различного рода фантастические «идеи» и идеологические иллюзии в мозгу людей, не менее гнетущие давящие и кошмарные, чем внешняя сторона их жизни.

Индивидуалистическая цивилизация, трагически разобщающая людей и отрывающая их друг от друга, порождает свой, потенциально враждебный живому человеку, холодный и отвлеченный формально-логический тип мышления, который является ее необходимым духовным выражением и дополнением. Мысль о необходимости коренного перелома в социальных и нравственных судьбах человечества, об исчерпанности его прежних исторических путей, о необходимости утверждения новых социальных и нравственных норм, которые сдвинули бы человеческое общество с мертвой точки, по-разному высказывают герои и других романов Достоевского: Мышкин, Ипполит, Лебедев в «Идиоте», Кириллов и Шатов в «Бесах», Версилов в «Подростке», старец Зосима, Дмитрий, Иван и Алексей Карамазовы в последнем романе писателя. Образ мыслящего героя, в сознании которого происходит постоянная, ни на минуту не прекращающаяся работа над уяснением противоречий и смысла окружающей жизни, стоит в центре всех романов и повестей Достоевского, написанных после каторги.

Человек в его произведениях стремится исследовать свою «идею» во всех возможных разветвлениях, довести до последних логически возможных выводов, изучить в теории и на практике ее за и против.

Достоевский подвергает человека духовному эксперименту, ставит его в исключительные условия, срывает все внешние напластования, отрывая человека от всех бытовых устоев, и, таким образом последней проверкой теории, когда разверзаются темные бездны человеческой души, становится преступление.

Общеизвестно, с какой силой и проницательностью, с каким бесстрашием Достоевский открывает слепые, темные, злые глубины человеческого существа в такой ситуации, и описывает их.

Внимание, которое он уделяет темным и низменным началам человеческого духа, так велико, что породило довольно распространенное и доселе мнение, что Достоевский впадает здесь в неправдоподобные преувеличения (что любопытно, известен афоризм Достоевского, что «правда всегда неправдоподобна»), другие способны видеть в Достоевском только гениального психопатолога. Так или иначе, от гуманистического оптимизма, от всякой идеализации человека Достоевский бесконечно далек. Глава IV . Христианский гуманизм писателя В истории мира не было еще такого отношения к человеку, какое мы видим у Достоевского. По Достоевскому, зло, слепота, хаотичность, дисгармония не только вообще присущи человеку, но в каком-то смысле связаны с его последним, глубинным существом.

Именно в этом пункте беспощадное обличение человека переходит в своеобразное оправдание.

Возрождение человека, немыслимое без мучительных духовных усилий, – одна из сквозных тем творчества Достоевского. Мы ощущаем это, прежде всего, чисто эстетически: писатель не отворачивается с брезгливостью или презрением ни от одного человеческого существа, как бы дико, слепо, неприглядно и зло оно ни было. Так как он чувствует именно онтологическую глубину темных, иррациональных сил человеческого духа, то он непосредственно ощущает их значительность, видит в них искаженные и замутненные признаки чего-то истинно великого – как велика вся подлинная, последняя реальность.

Замечательно уже то, что всяческое зло в человеке – ненависть, самолюбие, тщеславие, злорадство – для Достоевского не есть свидетельство бездушия, а напротив, имеет духовное происхождение, есть признак какой-то особой напряженности духовной жизни. В конечном счете, оно есть либо слепая месть за оскорбленное достоинство личности, либо попытка – хотя бы нелепым и разрушительным образом – восстановить его попранные права. На этом этапе данного рассуждения следует обратиться к тому факту, что Достоевский постулирует невозможность человечности без Бога.

Приняв эту человечность, мы уже не будем удивлены, что Раскольников ощущает в себе действие совести, еще не молясь Богу, и не веруя в Бога. Дело в том, что та неисповедимая, ни в какие нормы добра и разума не вмещающаяся глубина человеческого духа, является, по Достоевскому, вместе с тем областью, в которой одной человек, потеряв Божие подобие, хранит «образ Божий». И уже в силу этого человек всегда сберегает в себе возможность нравственных оценок и суждений, возможность приобщения к благоразумным силам добра, любви и духовного просветления.

Трагедия Достоевского, как и всякая истинная трагедия, имеет катарсис, очищение и освобождение.

Освобождающий свет есть в самом темном и мучительном у Достоевского. Он потерял веру в плоский, идеалистический гуманизм, юношескую веру в «Шиллера» (это символическое имя было дано самим Достоевским), но остался верен христианской вере в человека, углубил, укрепил и обогатил эту веру.

Человек возрождается, когда верит в Бога. Вера в человека есть вера во Христа, в Богочеловека.

Писатель открывает метафизическую близость к человечеству Бога во Христе, и показывает весь ужас материалистической установки замалчивания образа Божьего в человеке.

Человек богоподобен не разумом и добротой, а тем, что загадочные последние корни его существа, наподобие самого бога, обладают таинственностью, неисследимостью, сверхрациональной творческой силой, бесконечностью и бездонностью. Этим определен глубокий, трогательный христианский гуманизм в нравственном миросозерцании Достоевского. Во всех прежних формах гуманизма человек должен был являться как-то приукрашенным и принаряженным, чтобы быть предметом поклонения. Для почитания человека нужно было забыть о грубой, тяжелой реальности и отдаться обманчивым иллюзиям.

Напротив, человечность Достоевского выдерживает встречу с трезвой реальностью, его ничто в мире не может поколебать.

оценка азс в Туле
оценка стоимости аренды нежилого помещения в Липецке
оценка катера в Белгороде